Севастьянов Никита Борисович

Из всех известных мне предшествующих Севастьяновых отец первый, чей масштаб, значение личности выходит далеко за рамки профессионального или семейного круга. Это крупная фигура, знакомством и сотрудничеством с которым (крайне редко дружбой) люди по праву гордились. На моей памяти он один из очень немногих мужчин, достойных того, чтобы с ними по-настоящему дружить. Его светлая голова, эрудиция и интеллигентность, порядочность и моральная твердость в сочетании с непоказными любовью и вниманием к людям притягивали к нему сердца даже вовсе незнакомых людей, заставляли верить ему. В этом секрет того, например, странного факта, что на первых свободных выборах на Съезд народных депутатов этот пожилой кабинетный ученый, профессор, вдруг получил поддержку всей Калининградской области и только немереный совокупный ресурс администрации и военщины помог победить его сопернику, командующему Балтийским флотом адмиралу В.П. Иванову. Противостояние советского высшего военного чина и интеллигента-одиночки было символично, наглядно и очень эффектно.

Кстати, отец за доверие платил преданностью тем людям, среди которых жил. Я многое понял, стоя рядом с его гробом в день открытого прощания с ним города. Процедура проходила в актовом зале Калининградского технического института рыбной промышленности и хозяйства (КТИРПХ)¹, где он проработал всю жизнь, и мимо гроба лился бесконечный живой поток, постепенно заполняя весь огромный зал отца знали очень, очень многие. Я смотрел. И постепенно постигал то, что еще недавно казалось загадкой.

Сохранился документ «Выпись о рождении» отдела ЗАГС при Пушкинском районе от 4 февраля 1924 года, где указано, что пол ребенка мужской, фамилия и имя Севастьянов Никита, место рождения колония МОНО, имение Брокар Московского уезда. И что родился он 2 февраля. В этом реквизованном у знаменитого парфюмера Брокара имении «Сашино», приспособленном большевиками под колонию для беспризорников, работали его отец Борис и мать Таисия.

Таким образом, отец родился 2 февраля 1924 года, был водолей по европейскому и кабан по китайскому гороскопу. В чем я вижу, кстати, одну из причин его непростой истории с моей мамой: они родились в один год, их разделяло менее двух месяцев от рождения до рождения, но только мать-то уже относится к году крысы.

Гены и звезды дали отцу очень много, помогли справиться с роковыми, трагическими обстоятельствами. Ведь безоблачное счастливое детство было недолгим.

В Ярцево к матери Никиту отвозили, надо полагать, Бредихины, поскольку надпись «Ярцево. Лето 1939 г.» есть на фотографии, где на большой собачьей будке у деревянного дома сидит сестра Надя с собакой и неизвестной девочкой.

В наше время до Ярцево добираются так: от Красноярска до Енисейска на автобусе, а от Енисейска до Ярцево на скоростном теплоходе. Ну, а тогда Севастьяновы и Бредихины добирались, видимо, на только что построенном в 1938 году теплоходе «Иосиф Сталин», фотография которого на енисейской пристани есть в никитином альбоме. А возможно, на теплоходе «Спартак», чье фото на Енисее тоже есть в том альбоме. Вообще, ярцевские фотографии есть как в альбоме матери, так и в альбоме сына, но все сделаны не ранее 1939 гг., стало быть снимал Никита.

Село Ярцево было основано казаками, былыми соратниками Ермака, в 1605 году на высоком яру (по одной из версий, отсюда и название) в среднем течении реки Енисей между двумя крупными левыми притоками реками Кас и Сым. Кругом в тайге проживало немало староверов-кержаков в своих потаенных скитах, до которых без проводника не добраться. Перед революцией сюда ссылали революционеров. Таисия, конечно, выбрала Ярцево при распределении не случайно, а по принципу «дальше не сошлют», благо климат там здоровый. Сегодня в селе живет не так много народу, менее полутора тысяч душ, но есть участковая больница на 50 коек и поликлиника. А тогда больница была деревянная двухэтажная. На ее фоне мы видим каких-то детей, среди них Никита, с весьма недовольной миной на лице.

Асиновское ВПУ готовило кадры с 23 февраля 1942 года, отправив на фронт в общей сложности около 11 тыс. курсантов. Одним из них был мой отец. Подготовка была недолгой. В феврале 1943 года Севастьянов Никита Борисович был в составе всего училища направлен на Западный фронт и попал сначала наводчиком, а вскоре командиром минометного расчета в 681 стрелковый полк 133 стрелковой дивизии 31 армии¹. Из рядового быстро превратился в старшего сержанта.

Война теперь началась и для Никиты лично, притом началась сразу со страшной потери и со смертельной опасности.

Отец еще не попал на фронт, а 21 января 1943 года от попадания немецкой бомбы во фронтовой госпиталь под Осташковым погибла его мать, гвардии капитан медицинской службы Таисия Дмитриевна Севастьянова, которую он так и не увидел больше после ее мобилизации. Теперь он был полным сиротой. Похоронка не сразу пришла на адрес Бредихиных в Москву. Никита очень беспокоился о судьбе матери, тревожился ее молчанием, пытался через свою двоюродную сестру Надю узнать о ее судьбе² или связаться с нею через Радиокомитет. Лишь более чем через полгода он получил известие о смерти матери. Это было для 19-летнего бойца очень тяжелым ударом, еще усилившим ненависть к врагу. 23 сентября 1943 года он напишет Ане Куликовой: «Я не знаю, Анюша, чего больше принес мне приезд мой в Москву, радости или горя: то, что я узнал о судьбе мамы, потрясло меня слишком сильно. Я подозревал это, но боялся поверить, хотя обычно предпочитаю смотреть правде в глаза. Ты поймешь меня, Аня, как нелегко это остаться без человека, которому я обязан всем, больше, чем жизнью. Человек, о мнении которого думаешь при каждом своем поступке, вот чем была для меня мать. И как-то странно сейчас, когда приходится заниматься обычными делами, голова машинально работает, как заводная, а внутри все пусто, все кажется лишенным смысла. Я найду в себе силу, чтобы заставить себя внешне быть спокойным для этого есть средство работа, хотя бы и насильная; но не знаю, смогу ли я найти то, что зовется внутренним равновесием человека, найти новую точку опоры в своей жизни».

С окончанием воинской службы для отца закончился большой и очень трудный, на мой взгляд, период его жизни. Небогатое, но счастливое детство оборвалось, когда ему было всего семь лет, после чего протекли пятнадцать лет, наполненных лишениями, опасностями, потерями. Утрата отца, принудительная башкирская ссылка, расставание на годы с родной матерью, смерть растивших его деда с бабкой, жизнь на птичьих правах в другой, пусть и родственной, семье, крайняя бедность и отсутствие многого необходимого, добровольная ссылка в сибирскую дикую глушь и наконец война, фронт, гибель матери, полное сиротство, солдатская страда. Этот путь никак не назовешь легким и счастливым. Можно только удивляться тому, что отец вырос жизнерадостным и оптимистичным, любящим людей и высококультурным человеком, не имея для того благоприятных предпосылок. Но хорошая порода и суровая закалка сыграли в этом, как я понимаю, главную роль.

Я вообще больше всего люблю людей того поколения, преимущественно 1920-х годов рождения (родившиеся раньше прошли, в основном, мимо меня по естественной причине, а более поздние десятилетия производили уже совсем другой человеческий материал). Эпоха ставила перед ними настолько жесткие фильтры, что человек, прошедший через них с достоинством, приобретал особую очистку, особую пробу. Все они уже ушли в иной мир, но моя душа верна их памяти навсегда.

Я пишу биографию рода Севастьяновых вообще и Никиты Борисовича в частности для своей семьи, для детей и внуков-правнуков, и поэтому для меня его личные качества и превратности личной судьбы важнее всего, они на переднем плане. Но, как писал Ленин, жить в обществе и быть свободным от общества невозможно. Рассматривать отца только как человека и семьянина, в отрыве от его трудовой и общественной деятельности было бы совершенно неправильно. Поскольку для него центр тяжести лежал как раз-таки в творческой и общественной жизни.

Кроме того, через выбор отцом своей профессии оказалась определена вся последующая судьба нашей семьи: его самого, моей мамы и моя. Именно в этом, случайном на первый взгляд, а на самом деле роковом обстоятельстве (из одного вуза бесцеременно выставили, в другой охотно приняли) проявилась воля неба, направившая весь наш ковчег по предначертанному пути, изменить который никто из нас уже не мог. Античная трагедия, ни дать ни взять.

Дело в том, что в 1958 году правительство Советского Союза приняло решение о переводе Мосрыбвтуза в бывший город Кенигсберг, а ныне Калининград. Это решение перевернуло, изменило в корне всю нашу жизнь. Не все матерые московские профессора и преподаватели соглашались на этот переезд. А потому в вузе открывались вакансии, которых в Москве надо было бы ждать не дождаться. Отцу сделали предложение переехать вместе с институтом, чтобы возглавить кафедру Теории корабля. К должности прилагалась трехкомнатная квартира на всю семью в предназначенном для сотрудников института отремонтированном после войны немецком доме на Проспекте Мира напротив старого зоопарка. Он дал согласие и был избран по конкурсу на указанную должность в июне 1959 года.

Когда я написал выше, что отец положил свою работу и свою семью на разные чаши весов судьбы, наивно полагая, что кладет их на одну, это самая точная метафора того трагического противоречия, которое, развившись за годы калиниградской жизни, привело каждого из нас к катастрофе.

Когда-то, в феврале-марте 1944 г. в большом стихотворении «Мечты о счастье» Никита Севастьянов, воюя на Западном фронте, писал:

Для счастья я требую в первую голову —
И это, товарищи, вовсе не бредни —
Труда, пускай чрезвычайно тяжелого,
Чтоб душу вложить до кровинки последней.

И в Москве у нас с мамой, и в Калининграде у отца с новой семьей жизнь продолжала идти своим чередом. Поставив точку в семейной истории, отряхнув прах прошлого со своих ног, отец рьяно предался творческим, рабочим планам, хотя и до того вкалывал, как проклятый. В тяжкие 1966-1969 гг., буквально живя в лаборатории и по пансионатам, он усиленно готовил книгу «Остойчивость промысловых судов» (Л., Судостроение, 1971) и докторскую диссертацию, которую блестяще защитил в октябре 1970 г., получив в результате ученую степень доктора технических наук и звание профессора. А в ноябре того же 1970 года его избрали на должность декана Судостроительного факультета. Его ум и талант были достойно увенчаны. Казалось, обретение новой семьи сопровождалось пиком карьеры и успехом в любимой работе, демонстрируя некое благоволение судьбы, а с ним правильность жизненного выбора.

Чрезмерные нагрузки, физические и психические, однако, дали о себе знать. В 1971 году после тяжелого гриппа, перенесенного на ногах, отец словил микроинсульт, в результате которого у него временно парализовало одну сторону тела и возник парез лицевого нерва (пол-лица просто «съехало» вниз). Лечение в стационаре оказалось безуспешным «три месяца полной неподвижности левой стороны лица, невозможно было говорить, не прижимая пальцем щеку»¹, и только 19 сеансов иглоукалывания искусного врача, кореянки из поликлиники МВД, ликвидировали последствия...

Но все это была лишь внешняя, видимая сторона дела. А существовала и незримая, но куда более важная для жизни.

Тем временем, отец, также, по-видимому, не веривший в возможность связать некогда столь ужасно разорванное, совершил поступок, еще больше затруднявший его возвращение в лоно семьи. Впрочем, об этом чуть ниже, а в 1974 году вопрос о возвращении свежего вдовца в наш дом явно еще не стоял на повестке дня, хотя неуклонное сближение с нами у него происходило. Процесс шел по обеим линиям, по моей и по материнской, притом вполне параллельно.

Что касается меня, то после моего «рокового» письма на Новый 1973 год наши контакты упростились, стали регулярными, но пока происходили тет-а-тет. Отец придавал нашей переписке большое значение, тщательно готовил черновики (некоторые сохранились). Мы оба хранили оригиналы полученных писем, мирных и дружеских.

В одном из моих сохранившихся писем (17.03.1975) есть весьма значимая фраза: «Буду ждать от тебя столь же подробного письма и изложения твоих забот и радостей. При всей нелюбви к переписке боюсь недопустимого отчуждения». Я понимал человеческую ценность отца и дорожил ею, нуждался в общении с ним, как и всю жизнь свою остро нуждался в общении с людьми высшего разбора, высшего человеческого достоинства. А он безусловно был из таких. Но вот только те несравненые нити кровной близости, которые он непоправимо оборвал в 1967-1969 гг., они до конца его жизни так и не срослись. Я очень любил и уважал его, но истинно сыновнего чувства (о, я хорошо помнил, что это такое!) в этом уже было мало. И даже когда он уходил от нас в другой мир, я переживал лишь скорбное бесчувствие но не сердечную потерю: ее я пережил еще тогда, в шестидесятые. И только спустя годы после его смерти мои подлинные чувства, очистившись, вновь вернулись ко мне и я горько плачу, когда пишу эти строки.

Родная семья отца росла, занимая все большее место в его жизни. В личном листке по учету кадров 23 декабря 1988 г. отец писал: «Женат, жена Севастьянова Анна Александровна (64 года), сын Севастьянов Александр Никитич (34 года), невестка Севастьянова Людмила Михайловна (29 лет). Внуки Борис 9 лет, Анастасия 8 лет, Григорий 7 лет, Мария 3 года». Ему еще удастся застать рождение внучки Дарьи (1991) и даже отметить ее двухлетие. Никита родится уже без него (1999). Без него погибнет Борис (2006).

К тому времени, когда наша семья воссоединилась, из родных, с которыми он общался, у отца оставались только двоюродные брат и сестра Петр и Галина Забугины со всем их замечательным кланом. Сестра Надежда, его Нака-Макака, с которой он провел отрочество и которая была, наряду с моей мамой, главным участником его фронтовой переписки, умерла от рака в 1974 году, вслед за своей мамой, никитиной теткой Надей («мать-мачехой»), умершей в 1972 году. Остался племянник Михаил, младше меня на два года, с которым у дяди Никиты отношения не сложились. Отец трогательно любил сестру, они были близкими друзьями, он тяжело переживал ее болезнь и смерть, постоянно был при ней в больнице. А о племяннике писал мне так: «Михаил так я и не понял, кто он: дурачок-несмышленыш или подонок. Развлекался все лето, как мог, у матери бывал 1-2 раза в неделю и даже на похоронах его занимало прежде всего зрелище. Вечером в день похорон я пошел проводить собравшихся родичей. Вернувшись, застал странную картину: на столе аккуратные стопочки червонцев. Над ними неподвижно сидит Михаил, оставшийся дома один. Через 3 минуты, положив голову на руки, он завыл. Через 5 минут замолчал, деловито собрал деньги и долго расспрашивал меня, зачем живут люди, если все равно они умирают, “а плоды их труда достаются другим”».